— В следующий раз не крась глаза, — велел Брокк.
Он подобрал с пола скромное черное платьице и кинул рыжеволосой девушке, сидящей на скомканной кровати.
— Вечером? — спросила она, откинув длинные пряди с плеч, обнажив маленькую безупречную грудь.
Брокк обернулся и внимательно посмотрел на нее.
— Давай вечером.
Герман сдал смену и подбросил их до отеля — задумчивую Сашу, подвыпившую Офелию и Бобра, которому предстояло объяснение с полицией. Впрочем, полицейские лениво составили протокол и отчалили почти без слов. Полицию полуострова поджогом не расшевелишь.
Герман был рад удрать от супруги: Инна устроила ему безобразную сцену прямо на парковке «Лаборатории». Она припомнила, что он вечно лезет не в свое дело и что именно поэтому у него вечно разбито лицо. Напоследок, совершенно рассвирепев, Инна набросилась на Сашу.
— Мужа у меня хочешь увести? – заорала она. — С Брокком не вышло, решила захомутать кого-то попроще?!
— Герман – мой троюродный брат, — оторопела Саша.
Это была не совсем правда: отец Германа приходился троюродным братом отцу Саши. Впрочем, степень родства здесь значения не имела: коренные мегерцы все были друг другу дальними родственниками.
Но Герману вдруг понравилось быть старшим братом, благородным рыцарем и защитником, и он, не переставая улыбаться, заботливо доставил компанию в отель на своей старенькой «хонде».
Они вошли в холл отеля через парадный вход, и первое, на что наткнулись – остатки неумело сложенного костра, обильно залитые пеной. Еще немного пострадала лестница. Других повреждений обнаружить не удалось.
— Дилетанты, — усмехнулась Саша, — дед за два чирка спичкой превратил бы это место в пепел…
Анника Брокк заканчивала красить левый глаз, сидя перед маленьким аккуратным полированным трюмо.
— Если ты еще раз уйдешь в школу не в форме, то больше не увидишь ни вечеринок, ни поездок, ни этих удобных карандашей для глаз, которые не надо точить.
Азия Брокк, ее мать, ловко вынула карандаш из ее рук и потеснила дочь перед зеркалом. Дочь была светловолосой и сероглазой, точь-в-точь как ее брат, и то и дело растягивала рот в зубастой улыбке. Мать – темно-рыжая, брови вразлет над зелеными глазами. В отражении в зеркале в сумерках она казались диснеевскими персонажами: Рапунцель и ведьмой, заточившей ее в башню. Анника иногда себя так и чувствовала, будто все Мегеры – тесная и темная башня, а там снаружи – мир, зеленая трава, ручейки, птички и хочется петь.
— Это все, что тебя волнует? – решила обидеться Анника. — Мой внешний вид? А на мои чувства тебе наплевать?
— Что ты чувствуешь? — поинтересовалась Азия.
— Что иду на лучшую вечеринку года с мамой. С мамой!
— Тебя иначе не пустят, — пропела Азия, — тебя и со мной-то пускают за двадцать долларов…
— Саша приехала? Она на похоронах была? — Анника оттеснила мать от зеркала и принялась красить губы помадой цвета взбесившейся фуксии.
— Помада кошмарная, — заметила Азия, — возьми светлее.
— Мне нравится, отстань! — огрызнулась Анника. — Саша приехала?
— Приехала.
— Скандал был? Был?
— А как же! — Азия наносила на ресницы второй слой туши. — Братишка твой в крови домой пришел, не видела?
— Ха! – засмеялась Анника. – Так ему и надо!
— Это точно, — подтвердила Азия. — Что у тебя в школе творится?
Мать все чует. У нее интуиция как у дикого зверя. Соврать сейчас, значит нарваться на репрессии потом.
— Ты не могла бы так не напихивать? — зашипела Саша. — Как бешеный хомяк, честное слово!
— Я жрать хочу, — прошамкала Феся, запихивая еще одну тарталетку в рот, а вторую — в карман. — Дома только лук. В тому же, домик наш к ночи в угольки превратится.
— Дай мне тоже, — решила Саша.
При мысли о том, что ночевать им будет негде, в ней проснулось желание сгрести половину подносов себе в сумку.
Прощание с покойной проходило в соседнем зале, и оттуда слышались сдавленные рыдания. Здесь же царил полумрак и атмосфера витала такая, будто вот-вот внесут кальян и разноцветные коктейли с зонтиками. Фоном играл джаз, видимо, таково было указание Виолетты. То тут, то там раздавались деликатные смешки: люди, которые не виделись почти десять лет, встречались, обнимались, делились новостями. Саша махала рукой знакомым, пока Офелия уплетала за обе щеки закуски, расставленные тут же на подносах.
— А выпить нет? — оглянулась Феся.
— Уймись, — снова зашипела Саша.
Она озиралась по сторонам и не без причины. Из-за предполагаемого пожара в «Двух бабуинах» ей пришлось взять Демона с собой. Естественно, сидеть в рюкзаке он не стал — не такое это животное, чтоб сидеть в рюкзаке. Он вырвался и отправился шнырять по поминальному дому. К радости Саши, шнырял он пока незаметно, но, зная склонность этой мохнатой скотины к драматичным появлениям, она опасалась, что он вынырнет где-нибудь в гробу, на груди у Виолетты.
Демид всегда подгадывал так, чтобы попасть в его дежурство в приемном отделении. Врачей не хватало даже здесь — в медицинском центре «Йоргесен и Брокк», новом и блестящем, в мраморе и хроме, с зарплатами в два раза выше средних на полуострове — и он спускался из хирургии все чаще. Демид приходил в каждое его дежурство. Если бы его осматривал другой врач, начались бы вопросы, на которые он не смог бы внятно ответить.
Брокк молча накладывал швы на очередную резаную рану, осматривал очередной ушиб, делал очередной рентгеновский снимок.
— У меня есть люди, которые смогут решить твои проблемы, — сказал он твердо, когда Демид пришел к нему в третий раз, с подозрением на вывих.
Люди пришли, пошныряли по саду возле «Двух бабуинов» и… никого не нашли. Ни души. Те, кто еще вчера смело выкручивал ему руки и смеялся в лицо, сегодня дома пили чай или прятались за далекой грушей, смеясь над дюжими молодцами в хороших костюмах, под которыми угадывались рация и кобура.
— Что на этот раз? — спросил он с усталой усмешкой и, не мешкая, завел Демида в процедурку.
В вагоне гуляли беспощадные сквозняки и было слышно, как громко стучат колеса — несколько окон были разбиты. Свет то и дело моргал. Саша нашла угол потеплее и задремала, прислонив голову к стеклу. Но стоило тепловозу в очередной раз жалобно взреветь, она вздрогнула и проснулась.
Демон свернулся калачиком на лавке напротив, положив острую морду на Сашин потрепанный рюкзак. Кончик его уха слегка подрагивал.
Чтобы снова не заснуть, Саша принялась играть своей старой бензиновой зажигалкой. С громким «клац» она откидывала крышку большим пальцем, поворачивала колесико, и когда зажигалка выплевывала огонь, ловко перекидывала ее между пальцами то правой, то левой руки, пока пламя не гасло. Обычно эта игра помогала ей размышлять о тревожном и сложном. Но в дороге, когда ты и ни жив, ни мертв, размышлять особо не о чем, поэтому Саша просто разглядывала свое отражение в грязном окне поезда. Оно зловеще подрагивало на темной поверхности.
Ее призрачный двойник был хорош. Ночь и тусклое освещение стерли из-под ее глаз фиолетовые круги, растрепанный пучок, собранный наспех, превратили в модную небрежность, старую джинсовую куртку — будто бы в дизайнерский деним, слишком легкий для влажной осени.
