Роман больше не продается и не распространяется.
Подробности здесь.
Я жила одна и чувствовала себя счастливой.
То есть, конечно, мне сейчас так кажется. Тогда наверняка я себя чувствовала и несчастной, и одинокой, и забытой, но сейчас мне кажется, что это было безмятежное время. Не такое безмятежное, как первые девять лет моей жизни, когда мама еще была в своем уме, но куда лучше, чем в год ее безумия или после ее смерти. Формально моим опекуном был мой отец, но на деле он постоянно где-то пропадал. У него были «дела», обычные для мелкого жулика: что-то перекупить, что-то перепродать, кого-то обыграть, после – залечь на дно.
И я жила одна.
Наш неловкий гостиничный бизнес давно захирел, и я жила тем, что варила знаменитый гингеровский самогон. Баба Маня, школьная техничка, его продавала. Уж не помню, как и когда мы сговорились, но она приходила каждое утро с тележкой и бидонами и забирала вчерашнее варево. Большую часть денег, конечно, тоже забирала себе, но и мне кое-что перепадало. Еще баба Маня, по ее словам, приглядывала за мной. У меня всегда была еда, одежда, и меня действительно никто не обижал. Постояльцев не было, да и прохожие не забредали.
После школы я быстренько заряжала брагу и уходила читать. Зимой — наверх, в библиотеку, летом — в сад, где висел гамак.
Меня никто не трогал, никто не помнил о моем существовании и я была счастлива.
Учиться я не любила. Нехотя делала уроки, переваливалась с тройки на четверку, из класса в класс, из года в год.
Пока однажды историк, Степан Ефимович Майер, не попросил задержаться после его урока. Он сказал, что поставит мне в четверти «два», а если я не возьмусь за ум и не начну заниматься, то и в следующей тоже. Это значит «два» в годовом табеле, второй год и… разборки с социальной службой. Может быть, детский дом вместо отеля, может быть, другая школа. Могло быть все, что угодно…
Он был добр и с доброй понимающей улыбкой рисовал мне в журнале двойку за двойкой. После пятой я уже сама начала думать, что Майер делает это исключительно из доброты, для моего блага. Я выучила все про Антанту и бежала счастливая в школу.
– К сожалению, ты не понимаешь, о чем говоришь.
И нарисовал очередную «пару».
После урока Майер подозвал меня, улыбнулся так добро-добро и сказал, что может позаниматься со мной дополнительно.
Я подумала тогда о платных уроках и даже принялась прикидывать, хватит ли у меня денег, чтобы расплатиться с ним. Дура! Когда я пришла к нему и присела за письменный стол с открытым на нем учебником, он первым делом погладил меня по коленке.
– Ты ведь послушная девочка? – Майер выдохнул мне в самое ухо, когда его рука уже шарила у меня под форменной юбкой.
Я никогда не была послушной девочкой. Я пачкала белые гольфы, теряла банты, любовно повязанные мамой, дралась с мальчишками, что воровали яблоки из нашего сада, прогуливала уроки и курила.
Но здесь я просто оцепенела. Единственное, что помню — белье на кровати было в полоску.
Потом я прочитала, что это оцепенение — это такой защитный механизм. Что оцепеневшие тоже выживают, как и те, кому удалось убежать или побороть опасность. И если в животном мире цепенеть бесполезно, то в человеческом у тебя есть шанс выжить. Выжившие жертвы маньяков и насильников — те, кто был им абсолютно покорен.
Плохие оценки просто исчезли из журнала на следующее утро. Я больше никогда не отвечала у доски, но стала круглой отличницей по истории. Дополнительные занятия, по утверждению Майера, шли мне на пользу.
Он велел приходить к нему в понедельник, четверг и на выходных. Сначала на час, потом на два. Через два месяца он просил меня оставаться на ночь, хотя в соседней комнате спала его жена.
– Ты ведь никому не скажешь? Ты же послушная девочка? – спрашивал он каждое утро.
Кому я могла сказать?
Каждый вечер пятницы, среды и воскресенья меня рвало по несколько часов кряду. Баба Маня, которая по-прежнему забирала самогон, который я по-прежнему варила, однажды застала меня, скрючившуюся над унитазом.
– Ты не беременная ли часом, Сашук? Ох, не доглядела я, пизда старая…
– Со мной все в порядке, – огрызнулась я.
Физически со мной и правда было все в порядке. С головой, однако, становилось все хуже и хуже. Моя душевная спячка захватила всю мою жизнь. Я не понимала, о чем со мной говорят люди, на остальных уроках таращилась в окно невидящим взглядом — но, несмотря на это, плохих оценок мне не ставили — а дома падала в постель и засыпала. Вставала, только чтобы поблевать перед очередным свиданием, а после — оттереть все тело жесткой щеткой. Я чувствовал себя грязной. Каждая часть моего тела, к которой он прикасался, была осквернена. Мне казалось, что я плохо пахну, и все вокруг это чувствуют и обходят меня стороной. Ученики и правда смекнули, когда у меня перестали появляться двойки и тройки. Учителя тоже шептались, что Майер нашел себе очередную фаворитку, и сочувствовали Людмиле Аароновне.
Поэтому я и не пыталась никому ничего рассказывать.
Все и так знали.
Когда началось неизбежное — травля, я уже несколько месяцев была любовницей Майера. Мне только-только исполнилось пятнадцать, и меня никто не поздравил с днем рождения. Как всегда, в день смерти моей матери, в отель приносили еду, а к памятнику Огненной Мегере и на кладбище — цветы. Все помнили о ней. А про меня забыли. Кроме Майера. Он подарил мне большой букет белых анемонов. Знаете, такие хрупкие белые цветочки с черной серединкой, похожей на выжженную сигаретой дырку…
На следующий день я пришла в школу — первым уроком была химия — села на свой стул за первой партой. Через мгновение почувствовала, что мой зад горит.
Кто-то налил мне на стул соляной кислоты из учебного набора.
Мои единственные капроновые колготки вплавились в кожу, и мне пришлось провести несколько мучительных часов наедине с матерящимся хирургом.
Весь класс смеялся, наблюдая, как я в слезах мечусь по кабинету. Медсестра, поливая меня водой, орала как бешеная. В основном о том, что из-за всяких потаскух и их жоп, на которые эти потаскухи то и дело находят приключения, ее могут уволить с работы. Учителя были в бешенстве, даже Майер вопреки своему обыкновению вышел из себя. Когда меня грузили в «скорую», он, забыв про конспирацию, перед всем педагогическим коллективом клятвенно пообещал найти и покарать виновных. И защищать меня во веки веков.
«Лучше бы ты сам сдох», – подумала я тогда.
Так или иначе, из-за моей подгоревшей задницы появился Меморандум. Очень любопытный документ, созданный якобы для защиты учеников друг от друга и от учительского произвола. Однако на деле он поощрял разного рода стукачей, потому что приватная переписка считалась приватной, пока не была слита. Слитая, она тут же принимала форму заявленного во всеуслышанье.
Самый скользкий пункт – номер три — гласил: «Публичные заявления и поступки учащихся, в том числе совершённые во внеучебное время, рассматриваются как часть общественной жизни. К публичным относятся заявления, сделанные на доступных для любых пользователей площадках».
То есть теперь надпись на стене туалета «Гингер отсасывает у историка» каралась отчислением из школы.
И самое главное — пункт пять гласил:
«В публичных заявлениях учащихся недопустимо следующее: оскорбления, диффамация и клевета в адрес любого конкретного лица или группы лиц; заявления расистского характера, оскорбляющие любые нации, расы, этносы, религии и культуры; заявления, провоцирующие насилие и призывающие к нему».
Согласно этому пункту рассуждения в коридоре, что «евреи всегда сбиваются в кучки» теперь тоже карались отчислением. Это касалось абсолютно всех старшеклассников.
«Начиная обучение в старших классах, учащийся тем самым принимает вышеизложенные правила. Нарушение вышеизложенных правил полагается несовместимым с обучением в школе».
Все, что учителя могли подогнать под правила Меморандума, теперь каралось отчислением. Документ составил Майер, остальные его подмахнули, будто бы не глядя. И тогда началась карательная операция против юных химиков, закончившаяся скандалом, слезами матерей и… конечно же, никого не отчислили.
Но из-за этого скандала со мной перестали даже здороваться. Меня никто не трогал, не обзывал и не толкал, это факт. Просто игнорировали.
Кое-как я дотянула до мая. Я сдала обязательные экзамены — хорошо сдала — и у меня затеплилась надежда. Вдруг Майер оставит меня в покое?
Ему пришлось, потому что в отель на лето вернулся отец. А августе в Мегеры приезжали извращенцы всех мастей на ведический фест «Первершн» и традиционно останавливались в «Двух Бабуинах». Я помогала в отеле, купалась голышом в Черном Озере с этими чокнутыми веселыми тетками и дядьками, днем загорала и возилась в саду. Жизнь снова стала казаться сносной.
Когда я пришла первого сентября в десятый класс, Степан Ефимович спросил просто:
– Саша, ты ведь не покинешь меня?
Эта ночь, первая ночь после летних каникул, была самой мерзкой за всю мою карьеру майеровской наложницы. Он облизывал меня так, словно я была головкой сахара, а он — голодной мухой. Шептал, что соскучился, и радовался, что за лето я вовсе не изменилась.
Тогда до меня дошло, что все дело в моем теле. В пятнадцать почти все девочки захлебывались эстрогеном, полнели в стратегических местах, наливались соком. Я же по-прежнему скакала на своих тонких ножках с коленками как у кузнечика. Груди у меня не было, так, одни наметки. Зато были тощенькие балетные плечики и трогательные ключицы.
Я возненавидела это тощенькое тельце всей душой. Из-за него я попала в эту ловушку.
Мне захотелось его уничтожить.
И назло этому телу я перестала есть. Специально. И начала таять не по дням, а по часам. Через две недели остался один скелетик, нижняя челюсть и горящие безумием глаза.
Однако Степану Ефимовичу мое тело было позарез необходимо, поэтому он забрал меня к себе домой — представляете, прямо к себе домой! — кормил с ложечки какой-то жидкой диетической бурдой, расчесывал волосы, купал. Где в это время была его жена, Людмила свет Аароновна, я, ей-богу, не знаю. Неужели в соседней комнате?
Однажды во время завтрака мой взгляд упал на острый кухонный нож. Я схватила его и резанула вены на руках. Вряд ли я хотела умереть, иначе воткнула бы его себе в горло. Мне просто хотелось почувствовать боль, чтобы понять, жива я еще или давно умерла и уже разлагаюсь. Майер испуганно охнул, ловко отнял у меня нож, перевязал мне руки.
– Если ты начнешь есть и больше не попытаешься себя убить, я больше никогда тебя не трону, – пообещал он трагическим шепотом.
Я встала со стула, открыла холодильник, вытащила оттуда куриную ногу и откусила большой кусок. Размахивая своей добычей, я прошла в прихожую, влезла в свои стоптанные кроссовки и вышла из учительской квартиры.
Курицей меня вырвало тут же, за порогом.
Степан Ефимович страдал. Я то и дело ловила его нежные взгляды и получала с курьером шоколадки и букеты белых анемонов. Он не знал, как повлиять на меня, не нарушив своего обещания.
И тогда появились они. Его бывшие фаворитки. Кружок малолетних шлюшек. Клуб Полутьмы. По свистку своего ментора они пришли повлиять на меня, строптивицу.
Их было трое. Если вы родились и выросли в Мегерах, то вы знаете их, знакомы с их родителями или другими родственниками. Или просто когда-то сталкивались с кем-то из них в булочной…
Они мне много рассказали про Майера. Много подробностей. Они же пролили свет на его модус операнди.
Степан Ефимович каждый год выбирал себе девочку-девятиклассницу, пользовал ее до мая и в июне перетаскивал через барьер выпускных экзаменов с нормальными оценками, которые давали возможность перейти в десятый класс без проблем. Учителя исполняли маленькие прихоти историка, ведь он был уважаемым человеком в городе, влиял не только на директрису, но и парился в бане с высокими чиновниками.
Каждую свою фаворитку в конце «ее» года Степан Ефимович просил выбрать ту, которая ее заменит. Не из всех, конечно, из пучка подходящих лично ему. Майер примечал покинутых, тех, кого некому защитить. Безотцовщину, сирот, хулиганок, из малоимущих — на кого всем плевать. От кого ничего хорошего не ждут.
Меня Степан Ефимович выбрал сам. Приглянулась. Об этом мне с некоторой ревностью сообщили его подросшие бывшие, когда мы встретились за школой в четверг четвертого ноября.
– Да брось ты, – сказала мне самая старшая, – перетерпи еще годик, а там все хорошо будет. Он ведь ничего мужик… Обаятельный.
Ничего обаятельного я в нем не находила. Там, где все остальные видели его обаятельную улыбку, мне чудился мучительный оскал. Они слышали его шутки, я — ритмичное сопение и «моя послушная девочка», выдохнутое мне в ухо.
Старшая была из тех, для кого секс — основа жизни. Она так и пошла по этой стезе, сделав его своей профессией.
– Стряхни с него денег, – посоветовала та, которая была второй.
Вторая была помешана на деньгах. Она с завистью разглядывала глянец, читала сплетни о людях, которых никогда не увидит, и писала трагические стихи. Говорила, что выражает свою боль.
– Ты должна сохранить себя, – сказала мне Виолетта, дождавшись своей очереди. Она была третьей из фавориток.
У Ви тогда были синие волосы, замотанная на трех работах мать и маниакально-депрессивный психоз. В маниакальной фазе она Майера почти любила, в депрессивной — то и дело пыталась покончить с собой. По причине, вряд ли связанной с Майером.
Виолетта со своим расстройством то и дело оказывалась то в одной, то в другой психиатрической клинике, где и набиралась теоретических знаний. Именно она рассказала мне, что мое оцепенение, то, что я во время секса с ним наблюдаю за собой будто бы со стороны, называется деперсонализацией. Такой защитный механизм, чтобы не свихнуться. Ви сказала, что, может, в моей ситуации, это не так уж плохо, но только потом будет очень сложно вернуть себе себя.
«Вернуть себе себя»! Как будто я собиралась! Я точно знала, что если вернусь в свое тело, мне будет жутко больно. Я была в этом уверена.
Виолетта отвлекалась танцами. У нее это было универсальное лекарство ото всего. В маниакальной фазе тренировалась…. Да просто как маньяк! Каждое движение отрабатывала по триста три раза, как будто от его чистоты зависела жизнь. В депрессивной – просто лежала и иногда шевелила пальцами, будто танцуя.
Однажды Ви уговорила меня остаться с ней после школы. Оказалось, баба Маня уже несколько лет втихаря пускает ее в школьный класс ритмики, где уже давно никто не занимается. Там был вытертый паркет, из-под вспучившегося лака торчало беззащитное дерево, посеревшее от времени. Ви танцевала, а я смотрела на эти причудливые узоры на полу, словно силилась найти в них какой-то смысл.
Ви ставила какие-то номера, которые потом показывала единственному зрителю — мне. Один раз вытащила меня за обе руки потанцевать. В балетную школу я не ходила весь предыдущий год. Зачем? Я достигла своего потолка, потеряла веру в себя. Ви закончила весь курс, получила сертификат и в принципе не верила ни в какие потолки. Еще у меня от долгого голода и непрекращающейся ненависти к себе не было сил ни на что, но я все-таки выдала ей что-то балетное. Не помню что, но получилось красиво. Ви вслух не восхищалась, просто посмотрела на меня очень серьезно и сказала:
– Ты будешь танцевать вместе со мной.
Я пожала плечами. Какая разница, что делать? Не спорить же с сумасшедшими! Впрочем, эта сумасшедшая была самой нормальной из тех, с кем мне довелось общаться в своей жизни. Неудивительно, что десять лет спустя именно Ви попросит меня рассказать то, что я рассказываю сейчас. Жаль, что в предсмертной записке.
Однажды нас поймали. То ли мы слишком громко включили музыку, то ли смеялись, и наш смех на фоне гулкой школьной тишины показался оскорбительным для уха завуча, но нас поймала Людмила Аароновна. В классе ритмики, потных, разгоряченных, двух малолетних любовниц своего мужа.
Она указала нам на дверь, отобрала ключи, напоследок расплющив нас тяжелым взглядом.
Мне показалось, что у меня отняли воздух, и это разбудило во мне мрачную решимость. Я причесалась, накрасила глаза и пришла вечером к Майерам домой. Дверь открыла Людмила, в декольте и бигудях, за ее спиной маячил Степа в тапках. Меня здесь никто не ждал.
– Здрасте, – буркнула я, поднырнула под локоть Аароновны и, не снимая сандаликов, прошлепала к Степе в комнату.
Тот смотрел на меня… Этот взгляд… Я определила его как смесь восхищения с благодарностью.
– Скажи ей, чтобы вернула ключи, – велела я мрачно.
Степа в тапках и стариковской пижамке был такой милый, уютный… И безопасный. Не насильник, а так… старый греховодник. Хотя ему тогда было лет сорок, но мне он казался дремучей древностью, по-дурацки принаряжавшейся на свидания с малолеткой во фривольные трусы из черного атласа.
– Я скажу, – он, конечно же, все знал и был готов помочь, и будто бы не решался попросить об ответной услуге.
Я тихонько подошла к нему, обняла за талию и уткнулась ему в шею. Степа так растерялся, что отпрянул от меня и застегнул ворот пижамной рубашки. Судорожно сглотнул, я видела, как туда-сюда дернулся его кадык. Эта растерянность развеселила меня. Ах, какие мы благородные…
– Ну, так я останусь или как?
Степан Ефимович как подкошенный рухнул на колени и с силой прижал меня к себе, зарывшись лицом в складки моей юбки.
– Стокгольмский синдром, – объяснила Ви мой поступок, и я с ней полностью согласилась.
Мы стали танцевать открыто. Иногда в учебное время. Мы наглели. Это стоило мне чуть больше усилий, чаще всего это был минет. Я терпела, представляя душный пыльный балетный класс, который баба Маня никогда не убирала. Представляла, как гудят мои благодарные нагрузке мышцы. Я поняла, о чем говорила Ви: мне нечего терять, кроме самой себя. Я не могла вырваться, но могла ослабить тиски, в которых была зажата. Я отрывала от себя кусок какой-нибудь поблажкой для Степы, но тут же восстанавливала душевное равновесие растяжкой и гранд батманом. Я думала, что если сейчас подавлю рвотный рефлекс, быстро сплюну, пока не стошнило, то завтра буду танцевать весь день и после, перекусив копеечными столовскими пирожками, буду читать в углу, одним глазом наблюдая, как Ви пытается по видеоурокам на Ютюбе освоить новый для себя стиль.
Ви влюбилась. Пока я балансировала на лезвии между отвращением к себе, скорее, к своему телу, чьи отверстия ласкал старый извращенец, и любовью к этому же телу, чьи отражения танцевали в настенных зеркалах, Виолетту жизнь столкнула с Офелией Лихт.
Офелия танцевала вог и только готовилась «стать матерью» — дом Вираго еще не существовал, он был туманным замыслом. У них с Ви начался сумасшедший роман, буквально: они сходили друг по другу с ума. Если ревновали, то бешено, если ссорились, то до разбитых носов, если трахались, то так, что стены дрожали. Они встречались у меня в отеле, иной раз доводя меня саму до бешенства своими криками.
Ви забросила свои постановки и неоклассические номера и основательно взялась за вог, и скоро появился House of Virago. Меня тоже потихонечку затягивало в эту культуру, я подумывала уже тогда напроситься в «мегеры»… Но не было сил. Я была еще слаба духом и кошельком. У меня не было возможности обзавестись блестящим леотардом и отправиться на бал.
Той весной я вдруг заметила, что больше не живу в вакууме. Со мной снова стали общаться. Тот, кто налил мне кислоты на стул, постепенно стал моим приятелем, потом – другом. Прощения, впрочем, так и не попросив.
Закончив десятый класс, я без проблем перешла в одиннадцатый. У меня были хорошие оценки. Я снова стала запоем читать, найдя в книгах портал в иную реальность, и перечитала за те годы всю библиотеку отеля. Книги вырывали меня из моей темноты — даже научные, даже про квантовую физику — и как только заканчивалась одна, я хваталась за другую.
Отец снова пропал, и Степа этим летом повадился шастать ко мне в отель. Я не возражала. Однажды душным летним вечером он попросил разрешения остаться на ночь.
– Оставайся, – милостиво разрешила я, – только не мешай мне читать. И приготовь поесть.
Он с охотой оделся и ушел на отельную кухню греметь кастрюлями, а я вдруг поняла, что командую взрослым мужиком.
Я больше не чувствовала себя заложницей. Нет, секс и его слюнявые приставания были мне все также противны. Я чувствовала запах его слюны и спермы на своей коже, и душ, и жесткая щетка по-прежнему были моими лучшими друзьями. Но в тот вечер, когда я сама пришла к Майерам домой, мы со Степой будто поменялись ролями. Теперь мои желания были первостепенны, теперь я… Была. Существовала. Не только моя пустая телесная оболочка, а я сама! Моя личность. Не растоптанный, поруганный ребенок, но молодая расцветающая женщина. И ее глупый старый любовник, готовый исполнять все ее прихоти.
– Я люблю тебя, – вдруг сказал он, когда я слопала приготовленный им ужин, уткнувшись в книгу.
– Угу, – прогундела я и, не отрывая взгляда от страницы, ушла к себе.
Я уже когда-то наблюдала этот дурацкий растерянный вид и похожий взгляд, правда, не на себе. Такими глупыми ходили почтенные дяденьки за моей матерью, когда та еще была чистой, ухоженной и в своем уме. Они дурели, когда вдруг в добродушной Агнесс просыпалась хищная богиня, волнующая и пробуждающая желание. Она просыпалась, потягивалась, чтобы повелевать, властвовать и принимать дары в обмен на наслаждение.
Я тоже решила попробовать властвовать, вдруг получится.
– Я люблю тебя, – снова повторил он утром.
– Степа, ты дурак? – спросила я раздраженно.
Начать властвовать я решила с хамства. Мне было шестнадцать.
– Да, дурак, – сокрушенно признался он.
С тех пор, с того лета, он стал для меня просто Степой.
Однажды я ответила на его поцелуй. Просто так. На улице был солнечный сентябрь — мой третий сентябрь с ним. За поцелуем была ночь, полная каких-то мутных признаний, которые я пропустила мимо ушей. По-моему, он даже прослезился.
Утром он впервые оставил мне деньги. Много денег, несколько новеньких хрустящих купюр.
Я сидела и смотрела на них, решая, смириться ли мне сейчас с тем, что я – самая настоящая шлюха и содержанка, и потратить деньги на что-нибудь веселое или швырнуть эти деньги ему в физиономию, состроить оскорбленную невинность и на несколько недель уклониться от секса под этим предлогом? Не решив, что делать, позвонила Ви. Но за ней увязалась эта чертова Офелия, и я трусливо спрятала деньги в ящик. Сам этот жест все и решил.
На эти деньги я вместе с Вираго удрала на первый в своей жизни вог-бал. Тогда еще зрителем. И это были мои самые лучшие выходные за много-много лет.
Я стала тянуть из Степы деньги. Много денег. Намного больше, чем он мог себе позволить. Он давал мне все, что я просила. Я хотела очередное платье, я получала платье. Я захотела играть на фортепиано, получила синтезатор и оплаченный год в дорогущей музыкальной студии. Я хотела пирожных ночью, я звонила Степе. Он приезжал утром, но утром мне хотелось арбуз, и бедный Степан Ефимович оставался наказанным. Без секса, без поцелуя, без нежного взгляда.
Вот тут не выдержала госпожа Майер. Одно – когда муж трахает школьниц, совсем другое — когда на мужниных шлюшек утекают семейные деньги. Людмила Аароновна, вздернув подбородок и сжав губы в ниточку, вызвала меня на разговор. Суть беседы сводилась к следующему: «Я – наглая шлюшка!», «Как мне не стыдно?!».
Стыдно мне не было ни капельки.
Я пожаловалась Стёпе.
Стёпа подал на развод.
– Я люблю тебя, – объяснил он мне, – хочу быть только с тобой.
Я пожала плечами. Что его развод менял в моей жизни? Скоро ведь выпускной…
Через полчаса после вручения мне аттестата он, почему-то уверенный в моей любви, никого не стесняясь, встал на одно колено в школьном парке. В руке у него были эти мерзкие анемоны, которые он присылал мне каждое воскресенье. Степа толкнул прочувствованную речь о том, что никто никогда меня не будет любить достаточно и что если кто-то и полюбит, то полюбит неправильно.
Я злорадно улыбнулась всем этим его «достаточно» и «неправильно», обошла его по широкой дуге, чтобы он не смог до меня дотянуться и, не оборачиваясь, ушла. На выпускном меня никто не ждал, но в отеле мы закатили отвязную вог-вечеринку, почти бал, но на троих. Под утро Ви и Феся ушли в один из номеров, а я вертелась на барном табурете.
Я чувствовала себя свободной. И очень, очень одинокой. Мне вдруг стало жалко этого старого дурака. Его противные цветы с черной дыркой посередине, завядшие в прошлый вторник, стояли в вазе немым укором, как растоптанная любовь.
Впрочем, я отвлеклась довольно быстро. Уехала на Материк, потом вернулась, потом опять уехала, танцевала, работала, дружила и ссорилась с «мегерами»…
Со Степой мы больше не виделись. Ему нечем было меня прижать, кроме слюнявых сантиментов, зато мне было чем от него отмахаться — статьей № 134 Уголовного Кодекса. Принуждение к деяниям… бла-бла-бла… лица, не достигшего шестнадцатилетнего возраста… бла-бла-бла… Срок давности — 10 лет, истек позавчера.
И тут, казалось бы, живи да радуйся, Степан Ефимович, чистый, свободный, безнаказанный, но он зачем-то ухватил за коленку мою приемную сестру, Аннику Брокк. Будучи девочкой красоты неземной — скандинавской, белокурой, сливочной — но воспитанной в иных традициях, она залепила наглецу-историку пощечину. Пощечину, как на грех, увидела Людмила Ааровновна. Видимо, позабыв свои унижения – иначе никак подобную глупость не объяснишь – завуч сварганила «огненную мегеру» из говна и спичек, притащила свой рыхлый зад и процессию «факелов» под окна дома Брокков.
Короче, к чему я это все рассказываю…
Во-первых, Стёпа, если ты сейчас это смотришь, то ты страшно ошибся. Анника Брокк – не покинутая перепуганная школьница, не заброшенный ребенок богатых родителей, интересующихся только собой. У Анники есть мать, отец, брат… А еще, Стёпа, у нее есть я. И я не дам ее в обиду. Не дам лапать ее потными ручонками. Кивни, если понял.
Во-вторых… Я призываю вас граждане Верхних и Нижних Мегер: не ведитесь на провокации и россказни о несчастном оболганном учителе. Вы можете мне верить, а можете — нет, просто не спешите хвататься за факелы и бежать к Броккам или к «Двум бабуинам». Если вы своей поспешностью и необдуманными поступками разбудите настоящую Огненную Мегеру, нам всем не сдобровать. Это говорю вам я, Бабуинья внучка, дочь Грязной Агнесс!
К Майерам, впрочем, тоже не ходите. Вспомните расхожее «Не бывает абсолютного зла» и «У медали всегда две стороны». Не надевайте теперь белых пальто! Ведь вы все знали и своим молчанием соучаствовали. Ведь Степан Ефимович Майер – уважаемый человек, с мэром за ручку здоровается. А я кто? Дочь Гингер, сумасшедшей потаскухи, и мошенника Карски. Что с меня было взять? Вы закрывали глаза на нашу порочную связь три года, три важных для меня года, определивших мою дальнейшую судьбу, так и не воображайте себя судьями теперь! Да, иногда кажется, что воздух в Мегерах пропитан Злом до состоянии суспензии и что нужно просушить его огнем.
Но это не тот случай!
Сейчас мы лишь слегка взболтали грязь. Дайте ей осесть, и вы увидите то, что должны увидеть.
Счастливого дня!
Ваша Саша Брокк.
