Роман больше не продается и не распространяется.
Подробности здесь.
Демид всегда подгадывал так, чтобы попасть в его дежурство в приемном отделении. Врачей не хватало даже здесь — в медицинском центре «Йоргесен и Брокк», новом и блестящем, в мраморе и хроме, с зарплатами в два раза выше средних на полуострове — и он спускался из хирургии все чаще. Демид приходил в каждое его дежурство. Если бы его осматривал другой врач, начались бы вопросы, на которые он не смог бы внятно ответить.
Брокк молча накладывал швы на очередную резаную рану, осматривал очередной ушиб, делал очередной рентгеновский снимок.
– У меня есть люди, которые смогут решить твои проблемы, – сказал он твердо, когда Демид пришел к нему в третий раз, с подозрением на вывих.
Люди пришли, пошныряли по саду возле «Двух бабуинов» и… никого не нашли. Ни души. Те, кто еще вчера смело выкручивал ему руки и смеялся в лицо, сегодня дома пили чай или прятались за далекой грушей, смеясь над дюжими молодцами в хороших костюмах, под которыми угадывались рация и кобура.
– Что на этот раз? – спросил он с усталой усмешкой и, не мешкая, завел Демида в процедурку.
Сегодня он не надел халата, а спустился в зеленой хирургической форме и резиновых тапках, с которых, по его словам, хорошо смывалась кровь. Его длинные светлые волосы были стянуты на затылке черной аптечной резинкой.
Демид скинул с плеча горчичного цвета кардиган и убрал самодельную повязку с плеча. Еще один порез был на бедре, пришлось снять брюки.
– Что за инструмент? – он надел перчатки.
– Стекло, – лихо соврал Демид, – осколком чиркнуло.
Брокк странно посмотрел на него и хмыкнул. Между бровями у него иногда появлялась вертикальная морщинка, которая делала его красивое лицо серьезным и усталым.
– У меня, между прочим, диплом хорошего университета, – сказал он, обкалывая рану лидокаином, – он кажется… в мире на четвертом месте теперь.
Конечно, Брокк не дурак, Демид об этом знал.
– Саша приехала, – быстро прервал он его, не дав пуститься в рассуждения, чем отличаются порезы от осколков от ран, аккуратно нанесенных кухонным ножом.
– Я видел, – он улыбнулся. Улыбка была широкая, радостная, но беглая и нетерпеливая, какая бывает у человека, предвкушающего удовольствие.
Видео «Саша Гингер верхом на шланге» утром уже набирало просмотры на Ютюбе. Демид тут же поделился им в «Плотине».
– И она оценила импровизацию? «Огненная мегера» – это же фамильная традиция семьи Гингер.
– Ей не понравилось.
Брокк снова широко улыбнулся. Демид отвернулся от иглы, которая протыкала его кожу.
– Сиди смирно, – Брокк легко стукнул его по плечу.
В процедурку сунулась чья-то лохматая голова.
– Меня нет, – бросил Брокк, не отрываясь от работы. Демид старался не смотреть на его пальцы в латексных перчатках, но чувствовал каждое наглое касание холодной хирургической иглы.
– Разве ты не дежуришь?
– Нет, я спустился ради тебя. Я попросил из приемника звонить, если ты придешь.
Теперь Брокк зашивал его ногу, и Демид мог наблюдать только светлую макушку. Вдруг что-то толкнуло его под руку, и он быстро погладил доктора по волосам.
Тот поднял голову и улыбнулся.
– Кончай со мной флиртовать!
Он был красив, но как-то неоднозначно. Мучительно. Упадет не так свет ему на лицо, и он — урод. Улыбнется, и из врачей — в модели. И двигался он как цирковой гимнаст, упруго, будто гравитация — это не для него.
– Спасибо, – проникновенно сказал Демид, когда Брокк бросил свои пыточные инструменты в лоток.
– Не за что, – сказал он небрежно и совершенно неожиданно чмокнул его в коленку.
– Я флиртую, да? – заржал Демид.
Брокк хитро улыбнулся, встал, отвернулся и загремел какими-то своими крючками.
– Я больше к тебе не приду, противный, – отмахнулся Демид, кривляясь.
Он разглядывал его широкую мускулистую спину и не собирался ничего объяснять. Правда, Брокк три или четыре последних визита даже не интересовался Демидовой легендой.
– Чего это? – деланно удивился доктор, обернувшись. – Смотри, какой шовчик аккуратный получился…
Он провел рукой по его голому почти безволосому бедру, довольно далеко от «шовчика», заметил мурашки, побежавшие вслед за его рукой, и усмехнулся.
Демид обожал разогревать всех вокруг себя. Не терпел чувственного холода. Ему нужно было, чтобы вокруг все были слегка возбуждены, немного влюблены, необязательно в него. Чтобы было тепло. Брокк с удовольствием ему подыгрывал.
– Ты на похороны пойдешь? – спросил он, моя руки.
– Да. В четыре. А потом — вечеринка. Траурная вечеринка — это оксюморон…
Демиду не хотелось уходить. Рядом с другом ему было легко и весело. Не надо было притворяться, что улыбаться не время.
Брокк снова стоял к нему спиной, и Демид снова не мог отвести глаз от широких плеч и узкой талии, которые подчеркивала зеленая хирургическая форма. Его периодически охватывало странное чувство, которое сложно было описать словами – хотя словами он без ложной скромности мог описать что угодно! Но это чувство… Как если бы упыри с факелами вдруг исчезли бы из его сада, то он нашел бы повод – например, начисто сжег бы всю свою кожу – только чтобы снова попасть к нему на прием.
Эта мысль в который раз испугала его, и Демид, как и всегда, нашел силы себя одернуть. Нельзя поддаваться Брокковскому убийственному обаянию, иначе тут же окажешься в плеяде суицидниц, что вертелась и вертится вокруг него. Даже Саша, которая была хороша со всех сторон и до женщины его мечты чуть-чуть не домолчала, весь год, что встречалась с ним, медленно, но верно сходила с ума. В основном от ревности.
– Я ушел, – сообщил Демид, – до вечера!
Брокк махнул ему, не оборачиваясь.
Демид вышел из больницы и упал на ближайшую лавочку. Солнце висело высоко над горизонтом, и весь город был залит мягким желтым светом. Медицинский центр «Йоргесен и Брокк», звавшийся в народе коротко и емко – «ЙоБ», стоял на возвышении, на самой окраине Верхних Мегер. Отсюда, со смотровой площадки, был виден отель. Он притулился у подножия холма, маленький, белый и несчастный.
Демид вложил в него все свои деньги – наследство умершей бабушки – чтобы сохранить место, с которым связаны сентиментальные детские воспоминания. Он бережно хранил их в голове и периодически «пересматривал». Они были теплые и уютные, как будто золотистые.
«Два бабуина» к моменту продажи уже лет десять не работал как отель, и Гингер отдал его за треть цены. И Сашу впридачу — она там жила всю свою жизнь и деваться ей было некуда.
Запустение давно проглотило это маленькое белое зданьице, но Демид не терял надежды. Вот-вот что-то должно произойти, что-то должно случиться, какой-то качественный прорыв в его забуксовавшей жизни, и…
Подул свежий ветер, и Демид почувствовал холод и запах креозота с вокзала. Вкусный ветер, осенний. Раньше здесь пахло еще и булками с хлебокомбината, но завод стоял уже несколько месяцев. Ветер завывал между «скорыми» «ЙоБа», шевелил волосы на его затылке и платочек соседки по лавочке — благообразной седенькой бабульки, периодически вздыхавшей о какой-то своей печали.
У Демида неприятностей тоже было море, но основной оставалось тотальное безденежье. Работы не было никакой, единственный заработок – «Плотина». Люди, даже придавленные разрухой, продолжали читать сплетни, продолжали их хотеть. Маленькая копеечка падала от рекламодателей, старых и верных. Еще чуток — от партнерской программы видеохостинга, где в виде коротких роликов хранились все события Верхних и Нижних Мегер за последние четыре года – ровно столько прошло после выпуска Демида из университета. Там накопилась целая видеотека, которую постоянно кто-то пересматривал. Но новых видео почти не было: снимать интересные, смотрибельные ролики стало невозможно, как и писать длинные осмысленные тексты.
Потому что в Мегерах больше ничего не происходило.
Молодые бежали на Материк в поисках лучшей доли, и на полуострове оставались только те, кому на большой земле было бы еще хуже. Население постепенно заместилось бабушками и дедушками, приехавшими лечиться в «ЙоБ» по социальной программе. Они проходили свои обследования, делали свои операции и процедуры и оставались на свою долгую реабилитацию. Болезные старички с удовольствием бродили по узким кривым улочкам Нижних Мегер, на выходные отправлялись к морю дышать солью, раскланивались друг с другом и никуда не уезжали, вытесняя из этого города события, страсть, молодость, интриги. Писать было не о чем.
Здесь даже бар остался только один — «Лаборатория», здесь, возле «ЙоБа», который выжил исключительно потому, что медики пьют как лошади — и одна кондитерская «Самоварня», где из-под полы продавали печенье с коноплей.
«Лаборатория» была гадюшником. На полу, залитом паленым виски, валялась скорлупа от орехов, которая нагло хрустела под каблуками принарядившихся дамочек — сумеречных прелестниц, которые на досуге охотились на врачей. Наряжались они отчаянно, будто бы каждый вечер был последним. Как известно, чем хуже экономике, тем короче становятся женские юбки.
Главная цель ночных охотниц вышла из здания в своем темно-синем кашемировом пальто и щелкнула брелоком. Черный внедорожник приветливо мигнул фарами.
Брокк заметил Демида, улыбнулся и кивнул на машину, предлагая подвезти. Он отрицательно помотал головой и пошевелил двумя пальцами в воздухе, сообщая, что хотел бы пройтись пешком. До отеля было далеко, но Демид так давно не был на свежем воздухе. Похороны ведь только в четыре.
Кошмар! Сколько раз за последнюю неделю ему пришлось повторить фразу, что похороны – в четыре?!
Новопреставленная раба божья Виолетта была человеком неоднозначным: у нее были космические амбиции и очень мало возможностей для их реализации. Она была танцовщицей и по ее собственному утверждению хотела отказаться от классических балетных норм, видимо, позабыв, что для того, чтобы от чего-то отказаться, нужно это что-то сначала как следует изучить. В случае Виолетты – получить крепкую классическую базу.
В Мегерах была плохонькая балетная школа, в которой преподавали две старые высохшие воблы, никогда не нюхавшие большой сцены. Многие мегерские девочки и мальчики приходили туда в три годика и с усердием потели у станка на радость родителям. Кто к десяти обнаруживал у себя способности, те уезжали на Материк, в знаменитое на весь мир хореографическое училище. Они оставляли здесь однокашников попроще, которые мучили станок до восьмого класса и все равно ехали получать танцевальное среднеспециальное. Почти все они так и сгинули в безвестности на пыльном вытертом паркете домов культуры и таких же захолустных студий.
Впрочем, те, кто уехал, Демиду были неинтересны. Вот Виолетта и Саша Гингер – другое дело. Обе были выкормышами этой студии, и обе с потрохами принадлежали полуострову. Уезжая, они возвращались снова и снова.
Виолетта, бросив все свои силы на попытки достучаться до местной публики, стала для Демида постоянным источником информационных поводов. Она хотела говорить о жестокости и насилии в современном обществе, о судьбе и становлении характера женщины, но получались лишь безумные языческие пляски, от которых воротило неискушенного мегерского зрителя. Возможно потому, что Ви на словах хоть и сыпала радикальными феминистическими максимами, но свои работы насыщала отчаянно женственными и провокативно-сексуальными связками. К тому же танцовщики на сцене у нее говорили, а сюжетные линии были такими кошмарно запутанными, что даже самые отчаянные эстеты – такие сыскались и здесь, в Мегерах – не решались искать в них глубинный смысл.
Единственный успешный спектакль Виолетты – «Кафе «Мадлен» – полностью вывезла на своем обаянии Саша Гингер. У нее, у одной из немногих верных Виолетте танцовщиц, были безупречные ноги и медно-рыжие волосы по пояс, а еще – гетерохромия, разные глаза. Правый — голубой, левый — зеленый, плюс симпатичная мордочка со вздернутым носом, россыпь веснушек по всему телу и глубокий грудной голос, мягкий и обволакивающий, как пыльный театральный бархат. Когда она говорила на сцене, зал внимал и покачивался в такт. И телом она владела куда лучше госпожи хореографа.
В спектакле «Кафе «Мадлен» была рассказана история изнасилованной девушки, и Саша так вжилась в образ главной героини, так правдоподобно играла и была так хороша в рваном платье! Демид написал тогда целый цикл статей для «Мегерских ведомостей» и кучу обзоров для «Плотины», которая тогда только «строилась», и первым назвал спектакль «разрушительным, но чарующим зрелищем».
Слух о постановке дошел до Материка. Стало казаться, что Мегеры вот-вот можно будет нанести на танцевальную карту мира, как вдруг Ви накрыла депрессия. В один прекрасный солнечный день она наглоталась сердечных таблеток, украденных у сестры – фельдшера «скорой помощи», и загремела в клинику на принудительное лечение. Про спектакль быстро забыли. Память у публики короткая.
Ви, выйдя из клиники, по неясной причине бросила масштабные постановки и сконцентрировалась на вновь вошедшем в моду направлении танца – воге. Она ставила какие-то связки, зачинала какие-то перфомансы, учила кого-то, записывала ролики, но ничего, что могло бы переплюнуть «Кафе «Мадлен», так и не создала.
Позавчера талантливая и амбициозная Виолетта и вовсе мирно уснула навсегда в своей теплой ванне, распоров себе вены на руках. Сегодня ее похоронят. И ее, и ее талант, и ее амбиции…
Демид дошел до отеля быстрым шагом и нашел Сашу, слоняющуюся из комнаты в комнату: из гостиной – в кухню и обратно.
Демид вздохнул. Сейчас придется объяснять, по какому поводу прошлой ночью «огненная мегера» пришла под их окна.
– Еды совсем никакой нет? – то ли удивленно, то ли обреченно спросила Саша. В одной руке у нее была луковица, в другой – яйцо и маленькое краснобокое яблоко.
Демид отрицательно помотал головой, и тогда Саша тяжело вздохнула и скрылась в кухне. Он подумал, не убежать ли трусливо в свою комнату, но тут с улицы послышался рев мотоцикла. Демид подскочил от неожиданности и повернулся к окну.
– Это кто? – спросил он громко.
– Офелия Лихт, – сказала Саша, появляясь за его спиной, – вог-королева, мать дома Вираго, моя наставница, спаситель, друг и советчик. Она с утра тут «верхом» рассекает, вечеринку для Ви организует.
Демид, который знал все про всех в этом городе, пропустил тот момент, когда в жизни Саши и Виолетты появилась эта девица. Он с любопытством уставился в окно.
Когда Офелия сняла шлем, оказалось, что она – коротко стриженная брюнетка с раскосыми глазами. Стройная и подтянутая, с большой грудью под кожаной мотоциклетной курткой, Офелия, оставив свой мотоцикл на подъездной дорожке, упругим шагом направилась к выскочившей на крыльцо Саше, манерно виляя крепким задом.
Демид во все глаза смотрел на мать Вираго.
Вог оседлал вторую или третью волну своей популярности и зацепил даже тех людей, которые никогда в жизни не танцевали. Недавно Демид, явно помутившись рассудком, взял у одной местной девчонки несколько уроков «хэндс перфоманса», танца руками. Самое страшное – ему понравилось. Если честно, ему иногда хотелось точно так же зазывно поводить бедром, как эта Офелия. И все эти вычурные позировки, эффектные падения, стервозные настроения завораживали его.
Но начинать танцевать в двадцать шесть лет было поздновато, поэтому Демид сосредоточился на теории – целом пласте культуры, что служил основой этому танцу. Вог-танцоры объединялись в дома, брали смешные клички вместо имен и название дома — вместо фамилий. Часто члены дома даже жили вместе, постепенно превращаясь в настоящую семью.
Немногочисленная молодежь, оставшаяся в Мегерах – в основном шестнадцатилетки, которые не могли самостоятельно удрать на Материк – сходили по вогу с ума. Они мечтали принадлежать местному дому «Вираго», который основала эта Офелия Лихт. Девицы и парни наскребали монетки, организовывали свои неуклюжие вечеринки и маленькие балы, на которых вогировали три калеки – словом, делали все, чтобы их заметили хотя бы Вираго. Но Демид подозревал, что танцоры местного дома только для мегерских – безусловные звезды, а за пределами полуострова, скорее всего, выглядят довольно бледно.
Сейчас дела дома были настолько плохи, что в нем остались только два человека – сама Офелия и Саша Гингер.
Впрочем, Саша и Офелия, которые теперь что-то обсуждали с серьезными лицами на крыльце, сами по себе были хороши до безобразия, и даже просто стоя рядом, будто намеренно играли на контрасте своих фактур. Саша – тонкая, гибкая, с огненными волосами, но прозрачная, акварельная и в то же время – ломанная и резкая. Офелия – гладкая, фигуристая, крепкая, очень яркая и ухоженная, телесная и отчаянно манерная, как подиумные модели 90-х годов прошлого века.
Демид знал все про одну и ничегошеньки – про другую. Лихт – явно родом из Мегер, но какой семье принадлежит? Жила она здесь вообще? На всем полуострове осталось всего восемь тысяч жителей – все бежали от войны, разрухи и давно неактуальной русской оккупации. Здесь невозможно было затеряться.
Впрочем, кем бы она ни была… Эти две девицы просто обязаны расшевелить местную тухлую житуху-бытовуху!
– Привет, – поздоровалась Офелия, заходя внутрь и разглядывая Демида с не меньшим любопытством. – Ты — Бобр? Можно тебя так называть?
– Жизнь слишком коротка и болезненна, чтобы обижаться на прозвища, – напыщенно ответил Демид.
Он и правда давно привык, что люди при встрече первым делом смотрят на его зубы. Объятые огнем бобриные чучела и похабные рисунки, то и дело появляющиеся на дверях отеля, его и вовсе не трогали.
– Меня можешь звать Фесей. У меня несколько вопросов про твой блог.
– С удовольствием отвечу тебе, Феся.
У Офелии оказалась идеальная смуглая кожа: ни прыщика, ни единой морщинки – как у дорогой коллекционной куклы. Карие миндалевидные глаза, пушистые ресницы, ухоженные соболиные брови. Она была идеальна.
Демид пожалел – впрочем, не впервые – что он не девчонка. Будучи мужского пола, соблазнить Офелию не было никакой возможности: она играла за другую команду. И была любовницей Виолетты последние десять лет. Так Демиду шепнула Саша.
Они втроем прошли на кухню, где Саша зачем-то резала лук. Она вернулась к ножу и разделочной доске, обливаясь слезами и шмыгая носом.
– Расскажи мне про монетизацию, – попросила Офелия, усаживаясь на шаткий деревянный стул подальше от Саши и ее горы лука.
Демид открыл было рот, но Саша перебила его.
– Зачем тебе это? Ты в блогеры хочешь податься? – прошмыгала она и пояснила для Демида: – Мы от безденежья крышей потекли.
– Я в блогеры не хочу, талантов не хватает, – улыбнулась Офелия, обнажив идеально белые и ровные зубы, – а ты что делаешь?
– Лук мариную, – прорыдала Саша, – больше есть нечего. Разве что у тебя завалялась пара монет…
– Ни копейки, – бодро отрапортовала Феся и плюхнулась на стул, – последние спустила на вечеринку. Но мы же на похороны идем, там и поедим.
– Ты, кстати, стал очень хорошо писать. Если мои комплименты что-то значат, конечно… – улыбнулась Саша Демиду и сгребла гору лука, нарезанного полукольцами, в большую миску, после чего сунула нож и руки под холодную воду. Пока старый медный кран плевался и пыхтел, Саша зависла над ним, словно раздумывая, не сунуть ли под него голову.
– Сань, ты чего? – спросила Офелия.
– Медитирую, – откликнулась она, – репетирую скорбное выражение лица. Собираюсь морально.
– Он там будет? – поинтересовалась Офелия. Саша не ответила, но перевела вопросительный взгляд на Демида. Тот кивнул, любуясь безупречной Офелией.
Странно она себя ведет… У нее любимая женщина умерла, а она улыбается да еще так широко! Интересно. Саша, впрочем, тоже не слишком огорчена. Будто ее давняя подруга долго болела и отмучилась, а ее похороны – это удобный предлог, чтобы вернуться в Мегеры.
Саша отлипла от мойки и вернулась к своему луку. В миску с обычным белым луком она добавила красного и немного зеленого лука-порея, сверху залив луковую кучу Демидовым дорогущим оливковым маслом. После она кулинарным топориком разрубила пополам найденный в холодильнике плесневелый лимон и выдавила весь его сок в эту же миску, добавила щепотку черного перца и огляделась по сторонам. Не найдя ничего подходящего, Саша принялась открывать шкафчики.
– У тебя десяток банок с разной солью и нет обычной колбасы, – рассмеялась она.
– Соль просто так есть нельзя, – обиделся Демид.
– Я скоро начну.
Саша выбрала розовую соль и посыпала ею лук.
– Сутки в холодильнике, периодически помешивать, – сообщила она, добавляя немного мяты, которая самовольно разрослась на кухонном подоконнике, – теперь нам нужен только хлеб. Если появятся яйца или, прости господи, мясо, то будем совсем в шоколаде.
– И две тонны мятной жвачки, – поморщилась Феся.
– А мы его на ночь будем есть, – бодро отозвалась Саша, – или у тебя свидание?
– А вдруг?
Демид с удовольствием втянул ноздрями аппетитный аромат. Запах лука с лимоном и мятой напомнил ему бабушкин бутерброд. Бабушка так же резала лук, промасливала и солила его, клала между двумя половинками хлеба в холодильник, тоже на сутки. Лук становился сладким.
– Под той яблоней, – Саша ткнула ножом в окно, – валяются вполне съедобные яблоки. Мать, сходи.
Феся легко подскочила со стула, толкнула скрипучую дверь в сад и была такова.
– Сгоревшее чучело я убрала, – сказала Саша тихо.
Демид похолодел и не нашел что сказать.
– Это ведь из-за Виолетты?
Демид кивнул.
Две недели назад, задыхаясь в информационном вакууме, отчаявшись, он написал большой пост, в котором вспоминал «Кафе «Мадлен», будто бы глядя на него сквозь годы. Раздухарившись, он разнес постановку в пух и прах, попутно высмеяв угрюмое выражение лица автора, заметив, что «такое лицо просто так не дается».
Общественность опешила от такой грубости и принялась защищать Ви. Демид не спешил объясняться, наслаждаясь верчением счетчика просмотров. Да и что он мог сказать? Что нужно правдами-неправдами вытягивать себя из финансовой ямы, высасывая скандалы из пальца?
Сначала страсти кипели на городском форуме. Демида завалили электронными письмами с угрозами, инстаграм и вовсе пришлось закрыть. Вскоре оскорбленные стали бродить вокруг отеля, рисуя чушь на стенах и мочась на ручки дверей, закидывая окна грязью, обрывая лапы игрушечным бобрам и бросая их на крыльце. В подарок на Демидов день рождения у входной двери оставили букет из двух гвоздик. Встречая Демида, они наезжали на него, выкручивали руки и обзывались, шныряли по саду, пока в дело не вмешался Брокк. Тогда боброненавистники присмирели, а автор пасквиля раскаялся про себя. В душе он признавал, что перегнул палку, тем более «Кафе «Мадлен» все еще ему нравился.
Но когда два дня назад единственный стоящий хореограф полуострова покончила с собой, «церковь святой Виолетты» зажгла огни. На городском форуме создали тему «Огненная для Талалая», но та продержалась в топе обсуждаемых тем минут пять – деяние все же затевалось незаконное. Зато тем же вечером под балкон в первый раз пришел карательный отряд, поразив свою жертву количеством палачей.
Саша села напротив Демида и, задумавшись, принялась клацать своей зажигалкой. Она так ловко проворачивала ее меж пальцев, что он не успевал проследить за ней.
– Сегодня они войдут внутрь, – сказала Саша, – правилами «огненной мегеры» разрешается, изнутри поджигать удобнее. Всю мебель от дверей и окон я отодвинула. Не возражай! Им войти эти баррикады не помешают, а нам выйти во время пожара – очень.
– Они подожгут? – шепотом спросил Демид, холодея еще больше.
Он прожил в Мегерах всю жизнь (за вычетом студенческих лет), но так и не смог привыкнуть к этому довольно бессмысленному огненному обряду.
– Да, – уверенно ответила Саша, – сегодня ночь похорон. Поэтому ты сегодня пойдешь на вечеринку, не возражай. Деньги, документы и все ценное возьми с собой.
Саша быстро оглянулась на окно. Офелия возвращалась из сада, обнимая найденные яблоки как родных.
– Не говори с ней о Ви, – строго сказала Саша, внимательно посмотрев на Демида, – ни о ней, ни о ее смерти, ни о своих текстах, ни о своей «огненной», понял?
Демид взглянул в окно. Феся споткнулась, рассыпала свою добычу и наклонилась, чтобы собрать. Оставшись наедине с яблоками, Офелия нахмурилась, растеряла свою грацию и стала напоминать ворону с подбитым крылом.
– Она никогда никому не покажет, что разбита вдребезги!
