Клюша

1

Она увидела меня, когда стояла на подоконнике.
Поэтому и свалилась.
Увидела меня и свалилась.
Дура.

Где-то наверху плакала девочка. Ее дочь. Кричала: «Мамочка! Спасите мамочку!»

Ее мамочка пролетела один этаж и шлепнулась на козырек подъезда. Молча и почти беззвучно. И теперь сидела в луже и ошалело смотрела на сломанную бедренную кость, торчащую из разорванного бедра.

Ну что ж, сегодня она не умрет. Слышу, как бьется ее сердце, как воздух прерывисто входит в нее и толчками выходит. Крови немного, запаха почти нет. Сейчас прилетят белокрылые, со своими сиренами, фонариками, жгутами, шприцами и зельями. Вытащат из лужи, вымоют грязь из ран, зальют свои зелья в ее вены и вымоют из нее весь маринад. Зачем? Зачем, бесполезные вы уроды, вы вечно вынимаете еду у меня изо рта?!

Я подошла к подъезду, подпрыгнула, ухватилась за козырек и подтянулась на руках. Когда я распрямилась в полный рост рядом с ней, дура заскулила и попыталась отползти, оставляя за собой дорожку крови. Я облизнулась, глядя как та сворачивается и подсыхает с краев. Аппетит мой разыгрался не на шутку.

– Ты кто?

Толпа, которая собралась у подъезда, меня не видела. Только она. Я оскалилась и вывалила свой зеленоватый страшный язык. Дура выпучила глаза.

– Меня зовут номер семьдесят восемь тысяч шестьсот пятьдесят пять, – ответила я хрипло.

Она не поняла. Дура потому что. Это имя моё. Другого нет.

До подъезда ее провожали два потрепанных мужичка. Каждый был ниже нее на полторы головы и в плечах вполовину у́же. Они напоминали двух тощих волков, которым чтобы пожрать, нужно собраться с силенками, догнать и загрызть самого больного оленя в стаде. Она и правда, как чахлое копытное, брела сюда еле-еле, пошатываясь и обхватив себя руками, словно боялась рассыпаться. Пришла и долго тыкала кнопки домофона. Сначала не попадала, потом ей не отвечали, потом не хотели пускать. Она пьяно плакала и просила какого-то Гошу открыть ей.

Когда она полетела вниз с окна, мужичонок словно ветром унесло. Только и засверкали тощие коленки в поношенных джинсах. Орлы, чего уж!

2

В приемном меня тоже никто не увидел. Нет тут нашего вкусного племени, повывелись честные алкаши! Не доживает их брат теперь до приемника.

Мы, семидесятитысячные, являемся только алкоголикам. Они допиваются до смерти, а мы перед самым их жалким концом выедаем их души. Души у них влажные, склизкие, с душком, здоровенные и тяжелые. Такие всё равно никогда не взлетят кверху. Слишком много в них зла.

Я предпочитаю баб, они нажористее. У баб много переживаний. О детях, о войнах, о мужиках, о своих лицах и волосах. И на душе остаются гематомы. А гематомки — самое вкусное.

– Тебе чего тута надо?

Старая санитарка ткнула меня шваброй. Свой перегар эта мымра замаскировала барбариской.

– Блохер она, – санитарка мотнула подбородком на мою дуру. – У нее делирий.
– Гля, слова какие выучила, старая пьянь, – усмехнулась я.
– Так ты к Клюше этой пришла или чё?
– Ну, за тобой мне еще рано…

Санитарка испуганно посмотрела на меня и поспешая отошла, толкая перед собой ведро на колесиках.

– Клюша ты, значит… Блогер.

Я не запоминала их имена. Много чести! Но эта умирать пока не собиралась, придется за ней потаскаться.

Здесь я чуяла запах крови отчетливей. И мне хотелось вцепиться зубами в ее здоровое бедро, из которого не торчали всякие железки. Разорвать шею, оторвать силиконовые груди-мячи и припасть пастью к фонтанчикам крови. Только вот… она не только бухала, нюхала еще. Я отравлюсь. Надо ее сначала процедить и подсушить.

Я зашла в палату. Дура металась на вязках, вся в поту, слюнях и соплях.

– Ты кто?
– Ой, ну чего ты прикопалась?

Я уселась у нее в ногах, не церемонясь с ее конечностями. У нее были на удивление свежие щеки, яркие губы. Изнутри чуется будто она вот-вот сдохнет, а на вид… Ну прямо цветочек. Здоровье у этой дуры, то есть Клюши, конское.

– Ты кто? Уйди. Ты воняешь.
– Ты тоже.

Я вытянула ноги в грязных драных кедах, не заботясь о ее комфорте.

У нее были черные брови, длинные черные ресницы, темные с рыжиной волосы, прилипшие ко лбу, щекам и шее, большие опухшие кисти рук с раскрашенными ногтями и надутые губы. А еще низкий лоб и челюсть, как у древних. Такой челюстью можно ветки перекусывать.

– Хочешь удрать отсюда? – предложила я.
– Ты можешь меня развязать? – ее голос окреп, в нем появилась надежда.
– Не могу, – усмехнулась я. – Давай, стремись сама.

Она принялась биться, как бешеная собака в петле у ловца. Кисти рук набухли еще больше. Жажда ее была нестерпима.

– Давай! Давай! – подбадривала я.

К ней уже спешили белокрылые. Я их чуяла кончиками ушей.

– Да кто ты такая?! – заорала она на меня.
– Я ж сказала тебе, тупица, я — номер семьдесят восемь тысяч шестьсот пятьдесят пять, демон-искуситель. Так мы идем на волю или нет?

Клюша запрокинула голову, выгнулась всем телом и истошно заорала. Белокрылые подлетели к ней и вонзили в вену стальное жало. Меня они не заметили. Белокрылые, даже если заливают за воротник, нас не видят.

Клюша прекратила вопить и обмякла. Глаза ее закатились.

3

Клюша шкандыбала, опираясь на ходунки.

– Пошевеливайся, квашня, – я дала ей легкого пинка.

Я мотивировала Клюшу скорее дойти до «Пятерочки». Она была слаба, опиралась на эти старушечьи ходунки и подволакивала сломанную ногу, замурованную в какую-то черную гнущуюся штуку. Что случилось со старым добрым гипсом?

– У меня нет денег, – Клюша остановилась, чтобы отдышаться и посмотрела на меня выжидающе.
– Ты дура? – обиделась я. – Я — демон! Нахер мне деньги?

В доказательство я вывернула карманы своих растянутых треников. Оттуда вылетел жук и улетел в зиму. Погибнет. Жалко, невинная душа.

Клюша кое-как преодолела три ступеньки и взобралась на крыльцо «Пятерочки». Взобралась и уставилась на свое отражение в витрине. Я встала рядом.

За неделю, что мы провели в больнице, она ко мне привыкла. Сначала раскачивалась, как блаженная, и повторяла: «Тебя нет… Тебя нет… Это белая горячка», а потом привыкла. Начала со мной разговаривать. Однажды белокрылые ее застукали за такой болтовней с пустотой, и она получила порцию добра в вену на халяву и без очереди.

Я же за эту неделю поняла, почему она меня так привлекает. Блогер потому что. Из тех, кто алкает внимания, как влаги, внимания быстрого и бурного, поэтому рассказывает про свое спанье в сугробах, припорошенные ноздри, кровь и дерьмо. И всех бесит. Бесит, бесит, бесит. Распухшая от дешевого корма душонка — самое вкусное. Много злости, вины и стыда, много чужих грязных прикосновений — в душе от такого заводятся черви. И к обычному запаху гнилого мяса, которым пахнет проспиртованная душа, примешивается запах прелой листвы, жирной навозной кучи, в ней заводятся живенькие, белёсые и вёрткие, взрывающиеся на языке опарыши. Короче, раздразнила она мой аппетит до необыкновенности. Сволочь.

В витрине отражались двое. Клюша без шапки, растрёпа, ходунки эти… Я тоже, красотка редкая. У меня один глаз выпал еще в прошлом столетии, клык торчит, как у злодея из книжки, короткие растрепанные волосы свалялись на одну сторону здоровенным колтуном, растянутая майка-тельняшка открывает серо-зеленую безволосую кожу, блестящую, как у утопленника.

– У тебя не завалялось блеска для губ? – спросила я у Клюши и снова пнула ее своим дырявым кедом. – А? Клюша-клуша?
– Почему ты издеваешься надо мной?! – возмутилась она.
– Я ж тебе говорю, работа такая… Давай, энцефалопатия, соображай. Лучше на троих.

Те двое тощих мужичонок, те «волки», что провожали ее до дома в день прыжка из окна, подвалили к ней сами и предложили провести вечер культурно. Один краску нюхает, такими даже демоны брезгуют, второй – из наших, но уже такой тупой, что видит меня, но не отличает от пейзажа. Короче, моя мартышка согласилась. Они метнулись резвыми кабанчиками за водовкой, после — мы все вместе прошли на ближайшую лавочку.

Быстро опустились сумерки, и один кавалер, развеселившись, вдруг взял и ухватил Клюшу за силиконовую сиську. Но та даже не почувствовала. Пара глотков водки ввели ее в транс. Глаза стали как резиновые и совершенно безумные. Второй «волк» положил свою граблю на Клюшин эффектный круп.

– Двинь ему! – велела я. – Ишь любовник!

Пьяная драка ускорит мой ужин. Они кольнут ее в печёнку и бросят, она истечет кровью минут за двадцать. Телефон моя дура разбила вдребезги, так что даже не сможет позвонить белокрылым… Мой рот наполнился слюной.

Внезапно Клюха взревела, подняла свои ходунки одной рукой, размахнулась и со всей дури обрушила на своего воздыхателя. Тот охнул, осел на землю и затих.

– Сука! – заорал второй и вытащил нож. Лезвие так и блеснуло. Я облизнулась.

Клюша посмотрела на нож, снова подняла ходунки и снова махнула. «Волк» увернулся и так же нелепо махнул ножом. Клюша не сдалась, перехватила ходунки поудобнее и махнула второй раз, третий, четвертый, продвигаясь вперед и подволакивая больную ногу. Только четвертый удар ходунками пришелся в цель, а пятый и шестой заставили противника выронить нож.

– Ты мразота! – верещал он, но Клюха его не слышала.

Вот это веселье! Я покатывалась со смеху, позабыв о голоде.

Клюша сорокой спикировала на блестящее, схватила нож и, не разгибаясь и извернувшись, всадила нож мужичонке в бедро. Тот заревел, как лось. Кровь так и брызнула.

– Ну или так…

Пока Клюша ковыляла прочь, опираясь на свои боевые ходунки и прихватив с собой початый пузырь, я присела рядом с умирающим, запустила ему руки в грудь по локоть. Достав его гнилую мелкую душонку, я проглотила ее одним куском.

4

Клюша и Владик были очень смешной парой. Она здоровенная, с походкой, как у матроса, выпуклыми чертами лица и черными волосами на руках, ногах и лице. А он — маленький, светленький, носик-цыпочка, губки уточкой, бровки домиком. Он обожал фотографировать свою крошечную задничку в зеркале, а она утробно ненавидела свое переломанное и разбитое тело и не хотела даже смотреть на него.

– Дай мне телефон, – пьяно выпрашивала Клюша. – Мои подписчики должны знать, что я жива.
– А ты жива? – меланхолично поинтересовалась я.

Я немного перекусила тем алкашом и была в целом довольна. Но и Клюшу я все равно упускать не собиралась.

Клюшина бабка не пустила ее домой. Она стояла за дверью, мы видели, как она смотрела в глазок. Но дверь не открыла, старая падла. Тогда-то нас и нашел этот Владик. И оттараканил в отель.

Отель норм, вонь, грязь, настоящие опята растут прямо из-под ванны. Кругом наши, даже ночной администратор. Я его знаю, он из Старых, из тех, которые еще могут маскироваться под людей. Меня окинул брезгливым взглядом. Цаца.

А вот Владик мне не понравился. Ерунда, а не мужик. Мутный. Солевой, вроде в завязке. Его подлая душонка пропахла кошачьей мочой и самолюбованием. Развалился на отельной кровати голышом, живет свою лучшую жизнь. Меня он не видит — конечно, куда ему такие тонкие материи, все мозги просолил, слюнявый, — и я сижу тут и больно тыкаю его ногтем в подошву. Он морщится, подтягивает ногу, почесывает ее о покрывало. Он вообще весь почесывается.

– Перестань! – поморщилась Клюша, обращаясь ко мне.
– Не могу, меня что-то колет, – пожаловался ей Владик.
– Клюха, выгони этого вшивого, глянь чешется, как бобик.
– У меня денег нет.
– Хочешь взять? – с надеждой спросил Владик.

Нет, ну это никуда не годится! Он отравит мою Клюшку! А за ним припрется какой-нибудь стотысячный, из тех, что лазят за солевыми. Эти твари метут все подряд! Он сожрет Клюшу и меня не спросит. Мы, честные семидесятитысячные, презираем всех, у кого шестизначные имена. Они новые, тупые и быстро дохнут от той дряни, которую жрут.

Клюха опрокинула в себя остатки из бутылки и открыла что-то на Владиковом телефоне, принялась снимать себя и трепаться. Владика вдруг затошнило, он вскочил с кровати.

– Клюша, у меня кровь! – крикнул он из туалета.

Я принюхалась. Не умирает.

– Все у него хорошо, – сказала я Клюше. – В пузе дырка, а он о ней не знает.

Клюше было все равно. С каждым глотком водки она уходила все глубже и глубже в себя.

– Мы ведь хорошие люди, – продолжала Клюша, глядя в телефон резиновыми глазами. – Просто надо полечиться… Влад, не удерживай меня! – взмолилась вдруг она. – Отдай мне мои ходунки!

Владик блевал и ничего не слышал.

– Да кого он может удержать, сопля зеленая, – хохотнула я. – А ты, актриса червивая, продолжай… Может, тебя спасать кто примчится, может, еще пожру…

Владик вернулся из туалета и снова плюхнулся на кровать.

– Клюша, – манерно протянул Владик. – Ляж со мной. Ляж, пососи…
– «Ляж»? Чмо безграмотное, – сказала я брезгливо. – Клюха, пойдем лучше бургеров пожрем. Ты же любишь… Или еще водки купим. Смотри, у него из кармана пятихатка торчит… Ну, какое от него удовольствие…

Я когда-то бабой была и про мужиков кое-что помню. Владик этот… Он уже третий раз наглаживает свой коротенький стручок, потому что первые два Клюша заснула. Вот шизик у нее был в мужьях, Гоша, тот славно ее драл, пока его нейролептиками до висячего не накачали… Но этого уродца она типа любит, за глазки его голубенькие. И за то, что он ее с дерьмом мешает. Это она мне рассказала, пока мы в больнице чалились. Короче, Клюшке с ним плоховато, и это заставляет ее усугублять. И переходить с честной чистой водки на вонючие соли.

Моя дура легла рядом с ним. Погладила его по ляжкам, разомкнула свою пасть и заглотила его хозяйство.

Я смотрела.
Они все-таки очень странная пара.

– У меня дети, – вдруг громко сказала Клюша, вынув член изо рта.
– Дети? Какие дети? Почему вдруг «дети»? Их много? – не поняла я.
– Ты чего? – Владик тоже опешил.

Я насторожилась. Слышали такое. Не один раз. Много раз. Дело плохо. Ради детей эти дуры сушатся.

Детей мне жалко. У них такие невинные глазенки и крохотные, на один зубок, безвкусные души. Клюшкина девчонка очень похожа на Клюшу. Такие же брови и оттопыренная нижняя губа. И характер такой же, хотя она мелкая совсем. Я на нее посмотрела, когда она кидалась спасать свою мамку. Такая ж бешеная вырастет.

– Я должна уехать.

Внезапно раздался требовательный стук в дверь.

– Откройте, это администратор.

Я зарычала. Ах ты, упырь козлорогий! Это моя Клюшка! И Владика тоже я сожру, если он нюхать ничего не будет.

Когда Владик, не потрудившись надеть трусы, открыл дверь, Старый смотрел прямо на меня и ухмылялся. Я была готова. Ты не вырвешь этот лакомый кусок у меня изо рта!

Но он отошел, а в комнату ввалились два дюжих молодца, а за ними тощенькая, но очень уверенная в себе бабка с тростью и следами былой тонкой красоты на лице.

– А ну пошла! – скомандовала бабка, промаршировав через комнату и со всего размаха лупанув Клюху по ее широченной спиняке.
– Ай! – пискнула внучка и принялась послушно одеваться.
– Ишь бабка генерал какой! – восхитилась я.

Два дюжих молодца подхватили извивающегося Владика и вытащили в коридор голышом, нимало не заботясь прикрыть срам. Бабка-генерал принялась тростью охаживать Клюшу, погоняя, как самую тупую овцу в стаде.

– Пшла, пшла, – сквозь зубы цедила она, наблюдая, как Клюшка ковыляет со своими ходунками. – Я тебя так далеко упрячу, света белого не взвидишь.

Я плелась за ними по отельному коридору и грязно ругалась. Значит дальше будем не резвиться, а трезвиться.

Старый ухмыльнулся мне вслед. Хер тебе, говно завистливое! Я поеду за ней в ребу, если понадобится! Это моя Клюшка!

5

В реабилитации скучно.
Делать нечего.
Двери закрыты.
Жрать нечего, все трезвые.
Нудят свои нудные речи, Христа поминают. Постыдились бы…
«Иисус нас любит»… Никто вас, блять, не любит!

Здесь нет никого жирнее Клюши.
Она самая червивая.
Страдает без телефона.

Но когда все собираются в кружок, у Клюши начинается бенефис. Сначала она делает вид, что внимательно слушает. Потом, когда до нее доходит очередь, смиренно, премиленьким голоском начинает вещать о своих бедах. Беды она по вечерам выдумывает в комнате.

– А может, моя бабка нарцисс? – прикидывает Клюша шепотом.

Я не отвечаю.
Я хочу жрать.
Клюша бесит. Ее нога зажила, как у псины дворовой, поэтому она строит планы. Как детей заберет. Говорит, они — последнее, что держит ее на земле.
Ну да, ну да.
Вчера бабка-генерал приезжала, привезла Клюхе новые носки и детей. Детей и правда двое, кроме девки еще пацан есть. Они мелкие совсем и издают такие противные звуки, требуют что-то. Клюха еле держалась, чтобы не выдать им по паре подзатыльников.
Верю.
Прям каждому слову.
Жрать хочу.

Клюша на балконе курила сигарету. Сигарету она украла у соседки по комнате.

– Привет.

Это хозяин ребы. Все зовут его Змей. Змей запал на Клюшу.
На нее все западают поначалу.
Темное обаяние.
Этот подваливал к ней то и дело и заводил тухлый разговор.

– Видишь тот куст? – Змей вышел на балкон, закрыл за собой дверь и указал куда-то во двор.

Что ты плетешь? Какой, нахер, куст?! Пошел ты! Это моя Клюшка, не промывай ей мозги.

Клюша послушно кивнула. Даю свой клык на отсечение, что этот старый, нудный и потрепанный бывший нарик напоминает ей папочку.

– Это розовый миндаль. Он летом очень красивый.

Твою мать, этот еще хуже, чем Владик. Тот хоть блевал задорно. От этой рептилии хочется удавиться, хотя я давно уже сдохла.
Как же хочется жрать!
В соседней деревне наверняка есть алкаши.
Я перепрыгнула через перила балкона и унеслась прочь.

– Стой!

Клюша за моей спиной хотела ломануться вниз за мной. Перепуганный Змей, подумав, что она всерьез, ее удержал.
Обернувшись, я показала ей средний палец.
Надоела, тварь.
Я хочу жрать.

6

Возле сельпо толкалось четверо ханыг. Вкуса вполне подходящего.
Маринованных крепко, но сейчас почти трезвых.
У них не было денег на опохмел.
У меня крутило внутри. Руки дрожали. Мне хотелось задушить кого-нибудь из них, только бы пожрать. Но мне нельзя!
Ханыги один за другим разошлись. Я застонала, схватилась за голову и сползла на землю. Всё плохо, раз пришла боль.
Я обхватила голову руками и закрыла глаза.
Я, видимо, сейчас сдохну.

Но вдруг запах прелой листвы проник в мои ноздри и шорох копошащихся опарышей достиг моих ушей. Обещание спасения или галлюцинации? Я не знаю. Со мной никогда не было такого. Я никогда не голодала так долго.

Мимо моей головы по стылой земле прошлепали босые ноги.
Она сбежала из ребы в чем была: в майке, джинсах и без обуви.
Ради меня.

Из сельпо послышался шум, крики, звук удара, потом еще один. Клюша выбежала из магазина с двумя пузырями и ринулась прочь.

Я захохотала и перевернулась на спину. Боль ушла.

Я неспешно догнала ее в лесу. Она устроилась под толстым деревом и уже высосала полтора пузыря. Последнюю четвертинку она смаковала мелкими глотками.

– Ты привязываешься к кому попало, ты знаешь? – спросила я насмешливо.

Клюша молча протянула мне бутылку. Я помотала головой.

– Если ты не пьешь, то почему так выглядишь? – спросила она.
– Питаюсь плохо. Дерьмом вроде тебя…
– Почему ты меня все время пытаешься обидеть?
– Работа такая…

Она замерзала. Ступни и руки стали белыми с синевой, язык еле ворочался. Она рассказывала что-то, но уже больше самой себе. Я положила руки ей на грудь, на два пальца выше сердца. Ее душа подалась навстречу моей ладони. Она ползла ко мне навстречу робко и медленно. С моих клыков капала слюна. Я ощущала пульсацию в обоих наших телах. Я никогда не ждала так долго.

– Вот ты где!

Змей подхватил Клюшу на руки. С ним были еще двое парней из реабилитации. Они явно шли проторенной дорожкой: от магазина в лес. Я застонала. Ну что за мрази! Откуда вы взялись?

Зачем, бесполезные вы уроды, вы вечно вынимаете еду у меня изо рта?!

7

Красная сладкая густая жижа стекает по моим пальцам изо рта. Я чавкаю и захлебываюсь. То, что сверху, бежевое, лопается и хрустит.

– Ты можешь есть аккуратней? – поинтересовалась Клюша, поморщившись.
– Нет, – отрезала я.

Я пожираю уже восьмой за сегодня вишневый круассан из «Вкусвилла». Вся остальная человеческая еда мне на вкус как воздух, голод не утоляет, а эта хрень — норм. Кстати, прикол: в три своих горла жру я, а толстеет Клюша.

Она набрала килограммов двадцать. Сидит, записывает на телефон ролики «Как подружиться со своими демонами» и говорит, что расстройство пищевого поведения лучше, чем химическая зависимость. Что это значит, я не знаю, мне насрать.

Из ребы нас выпустили пару месяцев назад. Детей моей дуре, естественно, никто не отдал. Она и не парится. Пьет какие-то таблетки, я их вкуса не чую, кровь и душу они не портят. Запивает их тремя глотками водки по утрам и весь день ходит спокойная. Деньги стала зарабатывать, квартиру сняла, живет. Душа ее стала такая пряная, запах такой дурманящий… Никому ее не отдам, дождусь.

Клюша первое время после ребы плохо спала, думала, я во сне ее сожру. Тогда она стала подсовывать мне разную человеческую еду. Зашли только круассаны. Сладкая жирная дрянь, суррогат сладкой и жирной червивой души. Голода я почти не чувствую, боли нет, на землю не падаю. Живу нормально.

По выходным Клюша ездит к Змею в ребу, у него рядом небольшой домик. Они трахаются, я валяюсь в гамаке или лажу по окрестностям. Подъела на прошлых выходных одну старую алкашку — невкусно. Круассаны из «Вкусвилла» лучше. Если уж не Клюша…

– Глаша.

Это она меня теперь так зовет. Не может выучить мой номер. Клетки мозга погибли потому что. Дура.

– Глаша.

Я не отзываюсь.

– Глаша, сходи в ванную, – велела Клюша.
– Сходи в жопу, – ответила я благодушно. – Я — бесплотное существо, я ж показывала, как вода сквозь меня проходит.
– Не свисти, – рассмеялась Клюша. – Я видела позавчера ночью, как ты в «плойку» играла. И ничего из твоих рук не падало.

Я высунула свой зеленоватый язык. Не пойду я ни в какую ванную. Я души больше не ем — ну почти — поэтому и не воняю. Клюша теперь тоже… моется. Мы теперь самые сексуальные девочки на районе! Клюша и Глаша.

Раздался звонок в дверь, за ним следом еще один и еще один. Кто-то очень хотел попасть внутрь и нетерпеливо жал на кнопку.

– Я ж тебя замуж звал! – Владик ворвался в квартиру, когда Клю открыла дверь. – Детей хотел усыновить… Удочерить… Кто этот старый обмудок? Я в сторисах твоих видел… Похож на мартышку в парике… А правду говорят, что ты каких-то бомжей у «Пятерочки» убила?

За ним ввалился стотысячный. Тощий, голый, вонючий, такой серый, что почти черный, красный язык вывален аж на грудь, глаза в кучу, носа нет, вместо него дырка.

– Твою мать, – отшатнулась Клюша.

Она тоже увидела стотысячного.

– Красавчик, да? – засмеялась я. – Это за солевыми такие ходят. Развязался твой дружок…

По Владику и так было видно, что он развязался. Он шмыгал носом, чесался, чуть ли не сдирая с себя кожу, нервно бегал по комнате и ломал пальцы.

– Уходи! – заорала Клюша испуганно. – Уходи сейчас же!!!

Стотысячный направился к ней. Я встала между. Моя Клюшка!

Он отошел на шаг назад. Они не особо сообразительные, но нас боятся. Они очень слабые, намного слабее нас, тех, у кого номер меньше сотни. Я его об коленку сломаю, если что.

Но Клюшу наше маленькое демонское противостояние впечатлило.

– Уходи! Пошел вон! Я вызову полицию! Уходи! Уходи! Уходи! И тварь эту забери!

Владик испугался такой бури и даже посмотрел туда, где стоял стотысячный. И ничего не увидел. Куда ему такие тонкие материи, все мозги просолил, слюнявый! Змей и тот не такая мразь… Я оскалилась на стотысячного.

Владик убежал, оглядываясь через плечо. Клюша выглядела сейчас очень страшной. И внушительной. Я, наверно, тоже была хороша, раз стотысячный унес тощую жопу так быстро, что Владика обогнал.

– Это ужасно, ужасно, ужасно…
– Ты чего, мать?… – не поняла я.

Клюша ломанулась к своему ящику с трусами, достала свою фляжку и выпила ее залпом. Этих трех капель ей не хватило, и она ломанулась к туалету. Там в вентиляции у нее была подвешена на скотче бутылка водки.
Она выпила ее залпом.
Со мной она не говорила.

– Да ты че, он ничего тебе не сделает, пока я здесь…

С теми таблетками, что она пила по утрам, можно было выпить лишь три глотка.

Клюша рухнула как подкошенная, ударившись головой об угол кровати. Из рассеченного виска куда-то в волосы потекла струйка крови. Ее начало трясти, на губах выступила пена, потом из нее полезло то, что она сожрала. Потом она стала задыхаться. И задохнулась.

Она умирала.
Я не могла в это поверить. Присела рядом и положила руку ей на грудь. Ее душа металась внутри нее, как животное в горящей клетке.

И вдруг всё прекратилось. Душа замерла. Я запустила руки ей в грудь и наконец достала ее. Здоровенную, мясистую, наполненную свежей кровью, всю в массивных фиолетовых гематомах и белых червячках. Запах такой сильный, такой пряный, горьковато-тухлый, что все демоны в округе наверняка облизнулись.

Я вонзила в Клюшину душу зубы. Красная сладкая густая жижа стекала по моим пальцам изо рта. Я чавкала и захлебывалась. Кровь даже попала мне в нос.

Я рухнула на ковер в изнеможении.
Это лучшее, что со мной случалось за всю мою жалкую демонскую жизнь!
Даже жаль, что всё закончилось.
Я ковырнула мизинцем в зубах, чавкнула остаточками и встала с ковра.
Выходя из квартиры, я просто прикрыла за собой дверь.

© Анфиса Заваркина